Клайв Стейплз Льюис - «И снова Бард…» К 400-летию со дня смерти Шекспира
В 1920-х годах Эдмунд Чэмберс, служащий Совета по образованию, внес значительный вклад в шекспироведение, но не благодаря введению в оборот новых документов. Чэмберс систематизировал результаты, полученные другими исследователями, и представил их в легкодоступном виде. Каждое утро, разобрав служебную почту, он удалялся в читальный зал Британского музея, где и проводил почти весь день, возвращаясь к себе в кабинет под вечер, чтобы поставить подпись на письмах, продиктованных ранее. И хотя в дальнейшем за работу в Совете по образованию Чэмберс был удостоен рыцарского звания, присвоить его скорее следовало бы за его заслуги в изучении Шекспира. Двухтомник Чэмберса «Уильям Шекспир. Исследование фактов и проблем» и четырехтомная «Елизаветинская сцена», опубликованные в 1930-м и 1923 годах, соответственно, до сих пор остаются настольными книгами каждого серьезного исследователя благодаря подробнейшему анализу. Они содержат энциклопедическое описание фактов, относящихся к каждому из известных исторических свидетельств, хоть как-то связанных с биографией Шекспира, к каждой из его пьес и поэм, как канонических, так и неканонических, к театральным труппам шекспировского времени, к театрам, на сценах которых Шекспир выступал, и ко многому-многому другому.
Сегодня миссию Чэмберса столь же безупречно продолжает американец Сэмюэл Шенбаум[321], профессор университета штата Мэриленд и специалист по литературе эпохи Возрождения. Его работа «Уильям Шекспир. Краткая документальная биография» дает исчерпывающий анализ всех имеющихся документированных источников, но Шенбаум так высоко ценит абсолютную надежность, выверенность сообщаемой им информации, что ставит себе в заслугу отказ от соблазна высказаться по вопросам о том, когда и с кем Шекспир начал работать в театре, когда принялся за сочинение пьес, кого подразумевал под «прекрасным юношей» и «смуглой леди», к которым обращался в сонетах, не говоря уже о прочих проблемах, остающихся в центре внимания шекспироведов.
Сюда так и просится восклицание Гамлета из знаменитого монолога «Быть или не быть»: «…да вот загвоздка» («ay, there’s the rub»). Безусловно, подход Шенбаума к изучению Шекспира заслуживает всяческого уважения и даже восхищения, но не оправдывает ожиданий простого читателя именно тогда, когда тот более всего нуждается в ответе. Такой подход не помогает получить представление о Шекспире-человеке, не дает возможности ощутить запах грима и вкус того коктейля, который составлен из компонентов, обусловленных наследственностью и окружением, — а ведь они-то и породили комизм Фальстафа, самоанализ Гамлета и волшебство «Сна в летнюю ночь». Ведь суть Шекспира не в юридических формулировках ипотечных свидетельств и завещаний, не в отпечатанном тексте его пьес и поэм, а в чувстве. Всякий раз во время спектакля актеры и актрисы заново с большим или меньшим успехом переживают на сцене те чувства, которыми был охвачен Шекспир, записывая текст того или иного персонажа пьесы. Будь то самая легкая комедия или монументальная трагедия, мощь и гений Шекспира заключены в палитре и глубине переданных им чувств. В связи с чем возникает единственный, но ключевой вопрос — откуда они у автора? Какую жизнь должен был прожить сочинитель этих текстов, способный подниматься до таких духовных высот и низвергаться на самое дно страстей человеческих?
Недостатка в желающих разрешить эту загадку, разумеется, нет, но все они заведомо вынуждены вступать на зыбкую почву непознанного, в область непроработанных и непроверенных литературно-исторических идей. Когда речь идет о Шекспире, ситуация складывается так, что фактор субъективности проявляется в посвященных ему исследованиях значительно сильнее, чем в других случаях: Бард предстает таким, каким его хотят видеть, а скудные достоверные данные о его жизни выстраиваются в такую биографию, которая удобна автору той или иной концепции. К примеру, Оскар Уайльд считал Шекспира сторонником однополой любви, адресатом ряда сонетов — актера детской труппы, «милого мальчика» по имени Уильям Хьюз (Mr. W. Н.[322]), чему просто нет документальных подтверждений. Британско-американский издатель и писатель Фрэнк Харрис, известный на рубеже XIX–XX веков своими свободными взглядами на сексуальность и сексуальные отношения, представлял Шекспира горячим поклонником противоположного пола, принужденным отказаться от возлюбленной Энн Уайтли и жениться на вздорной Энн Хэтауэй. Далее, согласно Харрису, от нескончаемых понуканий жены Шекспир сбежал в Лондон, где ему суждено было безнадежно влюбиться в одну из фрейлин королевы Елизаветы I. Декадент Литтон Стрэчи писал, что Барду «наскучили люди, наскучила реальная жизнь»[323].
Столь же запутана и проблема датировки шекспировских произведений — сегодня едва ли найдется пьеса, поэма или сонет, время создания или авторство которых неоспоримы. Примером того, как широко расходятся в своих оценках даже самые авторитетные специалисты, может служить сонет 107, содержащий простую, на первый взгляд, строку: «Свое затменье смертная луна пережила» («The mortal moon hath her eclipse endur’d»). Практически все соглашаются с тем, что в ней есть намек, определяющий дату написания сонета, только вот относительно самой даты споры продолжаются[324]. Американский историк Лесли Хотсон считает «смертную луну» метафорическим образом Непобедимой Армады, ссылаясь на гравюру конца XVI века, где тесно примкнувшие друг к другу корабли наступающего испанского флота выстроились полумесяцем. На этом основании временем написания сонета он считает 1588 год.
Но целой плеяде других исследователей — от Джона Довера Уилсона, современника сэра Эдмунда Чэмберса, до изучающего в наши дни историю Армады Гэрретта Мэттингли — эта дата представляется слишком ранней, ведь Шекспиру тогда было всего 24 года. По их утверждениям, «смертной луной» Шекспир называет королеву Елизавету I, на чьих портретах зачастую можно видеть ювелирное украшение в виде полумесяца, венчающее ее парики. Тогда под «затменьем» («eclipse») Шекспир, скорее всего, подразумевал смерть королевы в 1603-м, и глагол «endur’d» следует перевести как «испытала».
С точки зрения ведущего историка елизаветинского периода А. Л. Роуза из оксфордского Колледжа Всех Святых, последнее утверждение тоже ошибочно, хотя Елизавета на самом деле названа «смертной луной» в этом сонете. Роуз настаивает на том, что она «пережила» свое затмение, то есть рассматриваемый эпизод не стал концом ее земной жизни. Таким образом, все указывает на 1594 год, когда закончились религиозные войны во Франции и попытка отравления Елизаветы, предпринятая ее врачом — португальцем Родриго Лопесом, оказавшимся двойным агентом, не увенчалась успехом: королеве удалось спастись.
Я привел эти примеры, чтобы показать, что перед нами минное поле неоднозначных сведений, и, продвигаясь по нему, нужно делать собственные заключения.
Екатерина Шульман [325]
Политическое шекспироведение: обыденность и амбивалентность
Эссе
Шекспировед Джонатан Бейт в своей книге «Гений Шекспира» («The Genius of Shakespeare») рассказывает об универсальной притягательности Шекспира для людей разных наций и эпох, о том, как его пьесы ставят матросы на корабле, попавшем в штиль, читают в южноафриканской тюрьме и в Третьем рейхе, а в конце внезапно замечает: если бы Непобедимая Армада доплыла до Англии или движение Контрреформации победило протестантизм в Европе, я бы сейчас писал все то же самое, но о Лопе де Вега.
Мысль понятна: универсальность гения и проникновение его слова в сердца читателей очень сильно зависят от историко-политической конъюнктуры. Если бы Испания, а не Англия стала европейским гегемоном, то она бы и распространяла свой язык и культурные стандарты сперва в качестве иерархически престижных, а потом и единственно приемлемых. Рецепт карьерного успеха в редкой должности «универсального гения» включает не только своевременное рождение в одной из ведущих держав своей эпохи, но еще и в той, которая в последующие века не потеряет, а приумножит свои позиции.
Культурно-исторически и политически обусловлена вся траектория славы. Первые сомнения в шекспировском авторстве появились в начале XIX века — ровно в тот момент, когда умами начала овладевать романтическая концепция «гения», чья жизнь должна отражать его творчество и наоборот. Именно тогда публика стала интересоваться личной жизнью авторов, чего раньше не было, а гению стали прощать адюльтер, инцест, приступы неконтролируемого гнева и неоплатные долги — но не раздачу денег в рост и скупку городской недвижимости, а также мещанское происхождение и «неблагородную» наружность. В рамках этой парадигмы существовали и рассматривались читателями все curled darlings[326] эпохи: Бернс, Байрон, Шелли, Шиллер, Гёте. Невооруженным глазом видно, как сильно эта концепция обязана наполеоновской легенде.
